Валентина Синкевич «Татьяна Фесенко»
Татьяна и Андрей Фесенко
К этому имени я внимательно стала присматриваться в конце 50-х годов, хотя оно появилось в печати несколько раньше. Позволю себе, перед тем как непосредственно перейти к воспоминаниям о Татьяне Фесенко, сделать небольшой экскурс в сравнительно недавнее эмигрантское прошлое, к годам знакомства дореволюционной и послевоенной волн эмиграции, можно сказать – к проблеме отцов и детей в эмигрантском ее варианте. Знакомство «первых» и «вторых» не было столь безоблачным и идеальным, каким иногда изображают его люди, многое уже позабывшие. «Вторые» были тогда «людьми с другой планеты» — так, с легкой руки Андрея Седых, позже стали называть эмигрантов третьей волны. К этой теме относится и любопытный пассаж остроумного Довлатова: «В субботу иду на деловой обед к Ржевскому и Гулю. Там же будут какие-то археологические люди из первой волны – Елагин и Голлербах» (Иван Елагин и Сергей Голлербах — оба «вторые». — В. C.) (C. Довлатов «Эпистолярный роман с Игорем Ефимовым» — М., 2001).
Во время оно почти все мы, тогда еще сравнительно недавно приехавшие в Америку и не знавшие английский, газету «Новое русское слово» читали от корки до корки. Для нас она была не только источником насущной информации, но и «окном» в культурный и мало знакомый нам мир зарубежья, мир, дающий представление и о первой, «старой», пореволюционной эмиграции (слово «волна» появилось гораздо позже). Некоей отдушиной от далеко не легкой и безоблачной жизни на новом месте была газетная рубрика «Слухи и факты», которую вел знаменитый юморист Аргус (настоящие имя и фамилия — Михаил Айзенштадт), родившийcя еще в 1900 году в России и покинувший ее после революции. Его веселые фельетоны любили все эмигранты — и «cтapыe», и «новые», включая таких знаменитостей как Бунин и Адамович. Изредка он публиковал в газете и нечто серьезное, отнюдь не в развлекательном жанре.
Так, однажды (НРС, 20 декабря 1958 года) в «Слухах и фактах» Аргус откровенно высказался о своем отношении к «новым», то есть дипийцам, потоком хлынувшим из европейских беженских лагерей в благодатную Америку. Приведу выдержки из его пространной статьи. В начале ее Аргус перечисляет множество знаменитых имен первой эмиграции, отмечая, что таковых во второй эмиграции нет и в помине.
« … Итак, рубнем с плеча, — пишет он. — Новая эмиграция нам — во всяком случае тем из нас, которые не занимались политикой и не хотели новых эмигрантов использовать для какой-нибудь замысловатой политической акции, — не пришлась по душе. Мы, старые, и они, новые, оказались людьми двух различных культур, как англичане и американцы. Говорили на одном и том же языке, но друг друга мало понимали …
У нас было совершенно иное, чуждое новым воспитание. Наше воспитание было гуманитарное, воспитание новых было материалистическое. Мы и они — жертвы совершенно иначе сложившихся обстоятельств. Мы, от левых социал-демократов до правых монархистов, были и остаемся — каждый по-своему — идеалистами. Новые эмигранты — практики. Они воспитались под гнусным режимом Сталина и привыкли кривить душой, идти на компромиссы с совестью, притворяться. Они ко всем и вся относились недоверчиво и в каждом человеке — чужом и своем — подозревали, по старой советской привычке, скрытого врага, тайного доносчика, человека, готового в любой момент вырыть им яму.
Новая эмиграция вынесла из советской нищенской обстановки необыкновенную страсть к удобствам жизни, к той внешней стороне западной цивилизации, которой мы не прельстились. (Кто из старых эмигрантов имеет собственный автомобиль? А сколько новых их имеют!) Поразила нас, старых эмигрантов, ненависть выходцев из пролетарской России к тяжелому физическому труду. Мы, старорежимники, представители так называемых привилегированных классов, не брезгали физическим трудом. Мы работали на заводах и фабриках, были малярами (я тоже был маляром), были шоферами такси. Мы жаловались, но никого не упрекали и не обвиняли. Новые эмигранты приехали к нам с требованиями. Работа на заводе? Физический труд? Не для этого мы бежали от Сталина!..».
Статья Аргуса заканчивается патетическим возгласом: «Вот моя апология старой эмиграции».
В газету, как и следовало ожидать, хлынули «письма в редакцию», но опубликовано было лишь письмо «Татьяны Фесенко из Вашингтона» (7 января 1959 года), адресованное маститому долголетнему автору «Нового русского слова» — Аргусу. В пространном ответе (я даю его с сокращениями), она пишет:
«…Ваша серьезная статья, вся пропитанная недоброжелательностью к «новым» и содержащая прямые оскорбления (мы, мол, привыкли кривить душой, идти на компромисс с совестью, притворяться, искать в каждом человеке скрытого врага, тайного доносчика и пр. и пр.), — непростительна. Вы хотите подавить нас величием имен, имевшихся в старой эмиграции. Что ж, действительно славные имена, но в новой эмиграции таких людей не оказалось не потому, что она была неспособна их выдвинуть, а потому, что в руки немцев, а затем и в США она попала безжалостно «прополотая» чекистской рукой. Ведь с первых дней войны были вывезены, а часто и выведены пешком в глубь страны все наиболее выдающиеся представители советской интеллигенции. Заподозренные в том, что они постараются избежать такой насильственной эвакуации, были арестованы и, вероятно, ликвидированы, как это случилось с более чем пятью тысячами представителей интеллигенции, бесследно исчезнувшими в Киеве в страшную ночь 4 июля 1941 года… А когда немцы окружали базары, они вывозили в качестве будущих Ди-Пи и научного работника, продававшего последнюю рубашку, и наглого спекулянта, ловившего рыбку в мутной воде…
Вы упрекаете новых эмигрантов в том, что они, мол, не желают удовлетвориться физическим трудом на заводе, тогда как старая эмиграция работала малярами и шоферами такси. Не забывайте, что делала она это отнюдь не из любви к физическому труду, а просто он выпал на долю тех, кто попал за границу, не имея никакого специального образования, или же был профессиональным военным, а следовательно, не мог тогда применить свою специальность. Среди «новых» много людей со специальными знаниями и опытом , и нет ничего предосудительного в том, что они стараются достойно поместить этот свой единственный капитал, вывезенный ими за границу.
Конечно, я предпочитаю работать старшим каталогизатором Славянской секции Библиотеки Конгресса, чем быть уборщицей, моющей мраморные полы этого здания, хотя в свое время я очень неплохо скребла дощатые полы лагерных бараков. Однако такое распределение труда на пользу не пойдет не только мне, но и приютившей меня стране , которой я отдаю свои знания, опыт и любовь к книге…
С совершенно неожиданной в Вас мещанской завистливостью Вы попрекаете нас в том, что мы обзавелись автомобилями. Да, слава Богу, обзавелись и используем их в частности, для того, чтоб поближе познакомиться с великолепной и величавой страной, в которой мы теперь живем, с бытом народа, к которому мы теперь принадлежим. Неужели, Вам больше нравится, когда люди, никогда не выглянувшие за пределы территории, покрытой сетью сабвея, с апломбом ругают Америку, не зная ее и, хуже того, не желая ее познать?..».
Я считаю, что это письмо Аргусу является ключом к характеру Татьяны Фесенко, человека прямого, несгибаемого, полемичного, горячо отстаивающего свою точку зрения. Кроме довольно разнообразной ее литературной деятельности, о которой хочется вспомнить, она была еще и внимательным Читателем (с большой буквы), протестовавшим против неверного, по ее искреннему убеждению, или неправильного истолкования чьих-нибудь строк; она зорко следила за периодической зарубежной прессой, отмечала фактические ошибки, лингвистические погрешности или даже неправильные, тоже с ее точки зрения, взгляды – сразу же писала лично автору или высказывалась в печати. Монументальный перевод Елагиным эпической поэмы С.В.Боне «Тело Джона Брауна» (1979) она читала с географическими картами и книгами по истории американской гражданской войны и находила в елагинском переводе какие-то огрехи.
Эпистолярное ее наследие должно быть очень большим. Она страстно любила писать письма, переписывалась с известными авторами: Вейдле, Чуковский, Елагин… И интенсивно писала многочисленным своим друзьям. Вот о ее переписке с известным американским композитором Вернон Дюком: «мы дружили Димой (он именно так просил называть себя, хотя был Владимиром), много и долго переписывались, и в его прекрасных строках «Памяти Поплавского»… (или памяти их общей юности?) отчетливо зазвучал его насмешливый, но и задушевный голос, вспомнилась последняя встреча с ним. Он был очень интересным человеком, погнавшимся за «легкой наживой», «разменявшим» свой музыкальиый дар и на склоне жизни без сожаления ушедшим (по крайней мере — душой) из мира американской музыки в мир русской поэзии. У меня много его писем, полушутливых, полугорьких».
Чуковского Фесенко постепенно «разговорила». Его письма к ней опубликованы в юбилейном, сотом номере «Нового журнала» за 1970 год. Сначала он посылал ей коротенькие открытки, а затем стал писать довольно длинные письма. «Не знаю, почему я так расписался… Недавно был у меня Роберт Фрост. Написал в «Чукоккалу» отличные стихи». В одном из писем он сообщает: «Я родился в Петербурге, но мать разошлась с отцом и поселилась в Одессе, где я провел свое детство…». Фесенко посылала Чуковскому свои путевые очерки — не самый ее лучший творческий жанр. Он осторожно сказал ей об этом: «В сущности, оба очерка родились из туристических поездок. Оба поэтичны, талантливы, но – как бы это сказать? — слишком уж пышут благополучием, счастьем. У мальчика врожденный дефект позвоночника, но мать его так и расплывается в улыбке…».
О себе Чуковский грустно сообщает: «Сегодня я совершил более печальную прогулку. Дело в том, что в Передeлкине есть чудесная старинная церковь, и при ней — на холме — кладбище. Там похоронена моя жена Мария Борисовна (1955), там и моя будущая могила». Письмо датировано 21 февраля 1963 года.
Пишущую машинку в дружеской переписке Татьяна Павловна не признавала, всё писала от руки — мелким, но разборчивым почерком. К концу жизни, из-за болезни глаз, строчки ее писем лезли то вверх, то вниз, но, как и прежде, она исписывала целые страницы, а когда почти совсем ослепла, диктовала мужу, ее верному, заботливому, бесконечно терпеливому другу Андрею Владимировичу, не раз ставившему ее на ноги, когда врачи почти теряли надежду. У четы Фесенко было и серьезное творческое содружество. Так, интереснейшую книгу «Русский язык при советах» (1955) они написали совместно. Книга посвящена «Памяти наших учителей и коллег — советских филологов и лингвистов, замученных, сосланных, умолкнувших …».
Фесенко не признавала и копировальные машины. Когда мы встретились с ней в конце 60-х, я вскользь заметила, что у меня не сохранились номера газеты со статьей Аргуса и с ее ответом. К моему величайшему удивлению, она вскоре прислала мне собственноручно переписанные несколько страниц текста обеих статей, которые я бережно храню по сей день в своем архиве, вместе с десятками ее писем.
Такой увлеченной, откликающейся на литературные события, оставалась она почти до последних дней, увы, принесших ей разочарования, помноженные на тяжелое состояние ее здоровья .
***
Татьяна Фесенко и Валентина Синкевич
Татьяна Павловна Святенко (Фесенко — фамилия ее мужа Андрея Владимировича) родилась 7 ноября 1915 года в Киеве, а умерла 12 июля 1995 года в Вашингтоне. Ее отца, по профессии агронома, насильно вывезли без семьи из Киева незадолго до прихода немцев. С тех пор его след затерялся. Фесенко окончила аспирантуру факультета иностранных языков Киевского университета и работала над составлением англо-украинского словаря при AН УССР. С матерью и мужем она была вывезена немцами на принудительные работы в Германию, а после войны жила в лагерях для перемещенных лиц в Баварии. В 1950 году с волной переселявшихся за океан дипийцев семья эмигрировала в Америку и обосновалась в Вашингтоне, где все трое прожили до конца своих дней. Здесь по-настоящему началась творческая деятельность Фесенко.
Как определить ее место в зарубежной литературной иерархии? И нужно ли его определять? Я не берусь за это сложное и спорное занятие, а просто хочу вспомнить человека, долгие годы бывшего если не в центре, то и не на периферии нашей скромной литературной жизни, прошедшей вне языковой среды, без «широкого читателя» даже у самых известных и почитаемых зарубежных авторов.
Творческая и профессиональная судьба (на Западе это чаще всего не одно и то же) Фесенко сложилась за рубежом довольно удачно. Благодаря знанию иностранных языков ей удалось устроиться на работу в качестве каталогизатора в престижную вашингтонскую Библиотеку Конгресса. Там она научно описала коллекцию редких русских книг ХVIII вена (“Eightееnth Century Russian Publications in the Library of Congress”, 1961), в которую вошло собрание Г. Юдина, приобретенное Библиотекой в 1906 году. До Фесенко на эти ценнейшие книги никто не обращал внимания. С ее помощью был издан прекрасный каталог и организована в помещении библиотеки выставка, продлившаяся полгода. Но этот ее труд внес какие-то разногласия во взаимоотношениях миссис Фесенко с ее начальством, и она должна была оставить работу, которой весьма гордилась. Затем Татьяна Павловна устроилась в издательский отдел книжного магазина Виктора Камкина, где способствовала публикации поэтического сборника Николая Моршена «Двоеточие» и двухтомной книги Владимира Корвин-Пиотровского «Поздний гость». Но одним из самых значительных ее трудов можно считать известную зарубежную антологию «Содружество. Из современной поэзии русского зарубежья», которая вышла в издательстве Камкина в 1966 году. Она составила ее из стихов поэтов, в то время еще живших (исключение – В. Корвин-Пиотровский, умерший, когда антология была уже сдана в печать), приславших ей свои неопубликованные стихи и автобиографические данные. Этот «карт-бланш» дал возможность некоторым поэтам почти ничего о себе не сказать. Например, к удивлению читателей, великолепная мемуаристка Ирина Одоевцева изрекла: «Ни библиографии, ни биографии — я, как правило, избегаю их». И это все. Николай Моршен был немного более щедр: «Все, что Я хотел бы сказать читателям, я говорю в стихах. Остальное неважно. Сборник стихов: «Тюлень» (Посев, 1959). Печатался в журналах «Грани» и «Новый журнал». Что и говорить: биографий по этим «автобиографиям» не напишешь.
В антологии представлены 75 зарубежных поэтов первых двух волн — третья еще не появилась; сразу же бросилось в глаза отсутствие здравствовавшего тогда Дмитрия Кленовского. В дружеской беседе Фесенко мотивировала это сложными взаимоотношениями поэта с издателем Виктором Камкиным. В переписке Кленовского с архиепископом Иоанном Шаховским поэт дает несколько другое объяснение своего неучастия в «Содружестве».
Известно, что авторы второй эмиграции предпочитали писать художественную прозу с автобиографическим сюжетом, но не воспоминания, у «вторых» мемуарный жанр довольно скромен. Есть тому веские причины: из-за угрозы насильственной репатриации — вынужденное биографическое мифотворчество, ставшее в Америке известным под названием «Березовская болезнь». А Татьяна Фесенко написала известную книгу мемуаров – «Повесть кривых лет» (1963). В ней описывается ее путь от довоенного Киева до лагерей Ди-Пи. (Беженские лагеря — тема, сравнительно мало изученная.) Книгу хвалили не только «вторые», но и «третьи». Мне, например, известно, что ею некогда зачитывался ныне покойный поэт, профессор-славист из «третьих», виртуозный сочинитель блистательных палиндромов — Михаил Крепс.
Татьяна Фесенко, благодаря успеху у читателей и в отличие от многих зарубежных авторов, имела издателей. В издательстве «Нового русского слова» вышла ее книга мемуаров, а в издательстве Камкина путевые очерки — «Глазами туриста» (1966). Поэтический сборник «Пропуск в былое» опубликован в аргентинском издательстве «Сеятель» (1975), второй – «Двойное зрение» (1987) в парижском издательстве «Альбатрос», там же в 1991 году вышли ее воспоминания о Елагине «Сорок шесть лет дружбы с Иваном Елагиным». Почти три десятка лет она публиковала статьи и рецензии в «Новом русском слове» и «Новом журнале». Была она в дружеских отношениях с главными редакторами газеты и журнала — Андреем Седых и Романом Гулем.
Татьяна Павловна не обладала привлекательной внешностью: ноги казались слишком тонкими для ее полной фигуры, на крупном лице выделялись большие навыкате глаза, один из признаков базедовой болезни, хотя она, постоянно лечившаяся и жаловавшаяся на свое здоровье, об этой болезни не говорила. У нее был несомненный шарм, только он заключался не в наружности, а в какой-то внутренней энергии, в открытой, искренней, щедрой манере общения с людьми и, конечно же, в ее вовлеченности в литературную жизнь зарубежья. Все это вместе взятое, делало Татьяну Павловну интересным человеком — в личном общении и переписке.
***
Чета Фесенко жила в маленьком (по американским масштабам) ухоженном кирпичном доме — 3016 Que Street: многие вашингтонские улицы носят названия английских букв. Фесенко очень любила свою мать, долго горевала после ее смерти и загробную жизнь представляла себе так: «… Но уже уготован дом, / Где мы будем всегда втроем». Однако земную жизнь приходилось доживать только вдвоем — с мужем Андреем Владимировичем (детей у четы не было). Она отнеслась к этому серьезно. «Я» у нее постепенно превратилось в «мы»: письма друзьям Татьяна Павловна чаще всего подписывала либо — «Т. и А.», либо «А. и Т.». И мысли высказывала от первого лица множественного числа: «мы пришли к заключению … «, «мы думаем…», «мы возмущались …» и т.д. Всегда ли оглашался Андрей Владимирович с мнением своей жены мне не известно. В ее горячих высказываниях на ту или иную тему он ей никогда не противоречил.
Помню, как однажды, будучи у меня в гостях с мужем, Татьяна Павловна далеко за полночь увлеченно рассказывала как «мы» ездили в Аргентину на встречу с другом ее молодости, в которого она была влюблена сколько-то десятков лет назад и с которым они поцеловались в одном из киевских парков. Андрей Владимирович подсказывал пропущенные ею детали романтической встречи. В этом было нечто удивительное, трогательное, юное, наивное. Вскоре она прислала мне рукописный текст стихотворения «Встреча» с посвящением Г.Ц. и с эпиграфом «Под знойным небом Аргентины…», ставшим затем названием стихотворения, опубликованного в ее последнем, втором сборнике. Там сняты инициалы «Г.Ц.». Есть также и некоторые разночтения в самом тексте. Поэтому приведу две главки рукописного текста (в обоих вариантах стихотворения — пять неравнострофных главок).
Самолет на дорожке застыл.
Сердце бьется, а ноги как вата…
Вот сейчас меня встретишь ты,
О котором мечтала когда-то.
Но лицом не уткнусь я в грудь
Незнакомого человека .
Трудно пропасть перешагнуть
Шириной почти в полвека.
И меня ты узнаешь с трудом –
Помнишь девушкой легконогой.
Я тебе свои слезы потом
Объясню утомившей дорогой.
Но, быть может, смоют они
Пыль годов, осевших на плечи,
И Господь нам подарит дни
Неизбывно-счастливой встречи.
II
Я спокойно идти не могу,
Я тебе навстречу бегу,
Протянув постаревшие руки.
Нет, не надо пытливо глядеть:
В волосах серебро уже медь
Заменило за годы разлуки.
Если хочешь, в глаза загляни –
Может быть, сохранили они
Отпечаток прошлого зыбкий,
И подымется с самого дна
Уносящая годы волна
От знакомой твоей улыбки…
В стихах Татьяны Фесенко нередко заметно влияние Одоевцевой. Они были знакомы, переписывались, и однажды Одоевцева, выступая в Вашингтоне, остановилась в доме Фесенко. Татьяна Павловна в комичных тонах рассказывала мне, как, уже опаздывая на вечер, они должны были вернуться домой, потому что знаменитая парижанка забыла наклеить фальшивые ресницы. На замечание Фесенко, что публика уже давно ждет и люди пришли слушать поэтессу, а не смотреть на ее ресницы, Ирина Владимировна програссировала: «О, нет, ресницы это очень важно!».
К поэзии Татьяны Фесенко критики относились довольно прохладно. Роман Гуль, охотно публиковавший в журнале ее обзоры книг, статьи и литературоведческие очерки, стихов ее не печатал. На это Фесенко отвечает так: «Старомодно? / Пусть старомодно. / Говорите что вам угодно — / Я пою, как поется мне…». Пелось ей, конечно, мало: «Знаю — муза ко мне не бывала щедра…», всего два тоненьких сборника (59 и 62 страницы) – это всё, что поэтесса смогла написать и издать. Однако есть у нее искренние, трогательные строки, незамысловато говорящие о том, что чувствует и что думает автор; это встречается нынче не так часто у поэтов, технически более крепких, более виртуозных, что ли.
Я знаю все, печальное и злое,
Что не скупясь нам родина дала.
Я из дому в недобрый час ушла,
И вот живу в довольстве и покое,
Трудом упорным оплатив сполна
Все, что дала чужая сторона.
Листвой опавшей пахнет на рассвете,
Но рыжий дуб еще глядит в окно.
И вы сплетаетесь, сливаетесь в одно,
И вам двоим дарю я строки эти –
Мой край родной, где корни глубоки,
И край иной – свершений и тоски.
В конце жизни ей пришлось испытать некоторое разочарование. Дело, наверное, заключалось в том, что страна «Эмигрантия» не особенно баловала обладателей примадонских характеров. А Татьяна Павловна постепенно стала, быть может, слишком требовательной к коллегам и весьма обидчива, если что-нибудь касалось ее самой. Притом появились новые читатели, для которых она была тоже «археологическим человеком». «Забраковали» ее газетную рубрику «Откроем книгу», где она (что греха таить?) часто пересказывала содержание той или иной книги. Леонид Денисович Ржевский жаловался мне, что она мешает ему работать над составлением последней зарубежной книги Елагина «Тяжелые звёзды». Она была категорически против такого названия: «разве бывают легкие звезды?», спорила о включении или невключении того или иного стихотворения. Все это делалось с самыми добрыми намерениями, как и ее дар — две тысячи долларо6 на издание книги.
Уже будучи почти слепой, Татьяна Павловна диктовала мужу воспоминания о Елагине. Эта книга, изданная крошечным тиражом — 100 экземпляров, — огорчила ее тоже. Она была крайне недовольна выбором помещенных в книге фотографий, которые отдала издателю воспоминаний Ренэ Герра. «Иван Елагин в гостях у Т. Фесенко», что это такое? Почему только у Т., а не у Т. и А. Фесенко? Еще подумают, что я его любовница!».
К большому моему сожалению, и мне пришлось огорчить Татьяну Павловну. Я писала рецензию для «Граней» на «Сорок лет дружбы с Иваном Елагиным», назвав ее «Повесть о дружбе». Книга, в которой есть и некоторые погрешности в области фактов, без них не обходится ни одна биография, очень ценна – будущий биограф «первого поэта второй эмиграции» без воспоминаний Фесенко не обойдется. Моя рецензия была очень положительной, заканчивалась она словами: «В памяти у нас остается интимный образ «нашего Baни» и одновременно образ большого русского поэта, описавшего трагедию своего поколения, потерявшего множество близких людей и лишенного Родины, но не покинувшего ее духовно…».
Однако я не смогла удержаться от того, чтобы не сказать несколько слов о странной интерпретации Фесенко елагинской поэмы «Льдина». Она давно и страстно критиковала поэта за публикацию этого «крамольного» опуса. И вот, уже после смерти Елагина, в своей последней книге снова подняла эту тему. Я тоже осмелилась высказаться. Приведу выдержки из моей рецензии в «Гранях» (1992, №165): «Однако с читательской реакцией Татьяны Фесенко на елагинскую поэму «Льдина» можно не согласиться. Автор пишет, что «Льдина» вызвала у нас двойное чувство — восхищения nоэтическим мастерством и возмущения мечтой поэта найти «Льдину без кодекса, льдину без статуса, / Льдину для тех, кому хочется спрятаться, / Льдину, что в море плывет анонимно, / Льдину без флага, льдину без гимна… / …Без мавзолея и Капитолия…».
Именно эта последняя из приведенных строчек и отождествление убийственной деятельности мистера Смита — контрразведчика и товарища Петрова — парторга заставили нас, внимательно вчитавшись в это произведение, написать Ване письмо, осуждающее часть поэмы, тем более что оценка обеих стран была явно в пользу Америки, к которой мы относились с благодарностью и гордостью… Ваню наше письмо сильно задело, он жаловался на нас общим друзьям, но ничего не ответил нам».
«А ведь «Льдина», — полемизирую я с Татьяной Павловной, мечта поэта жить вне политики (даже у такого поэта, как Елагин, ставящего Гражданственность на первое место, может быть такая мечта), жить вне машинной цивилизации, над бытом, который Елагин-человек и семьянин любил, а Елагин-поэт отбрасывал, даже материальную сторону, так волновавшую его ежедневно в жизни — в творчестве он ее исключал… «Льдина» — необитаемый остров поэта, его высокое одиночество и также предлог еще раз перечислить болезни века — «моего столетия», болезни не только того, но и этого, свободного мира, с его нарастающей бездуховностью… К «Льдине» нельзя подходить с точки зрения американского патриотизма и благодарности к Америке…».
«Сам Ваня считал эту поэму очень сильной, — пишет Фесенко. — постоянно возвращался к ней». «Здесь трудно не стать на сторону поэта», — написала я в рецензии. И, чтобы смягчить сказанное, добавила: «Но письмо Татьяны Фесенко Владимиру Вейдле, в печати поверхностно высказавшемуся о творчестве Елагина, вызывает восхищение…».
Я предполагала, что моя рецензия вызовет у Татьяны Павловны весьма серьезную реакцию, и в этом не ошиблась. Вскоре пришло письмо, продиктованное Андрею Владимировичу (тогда она уже ничего сама не писала), в котором она высказала благодарность за «великолепно» написанную рецензию на «Сорок шесть лет дружбы с Иваном Елагиным». Но сразу же после благодарности последовала критика на составленную мною антологию «Берега», вышедшую за год до рецензии. Татьяна Павловна говорила, что обиделась, прочитав в антологии биобиблиографические о себе данные. Да и упоминая в предисловии ее антологию «Содружество», я подробно не описала эту книгу, не сказала, что в ней все стихи были в то время неопубликованы, что авторы подписывались для четкости красными чернилами и т.д. Да и в разделе «Об авторах» много упустила из ее биографии. По видимому, она забыла, что я, следуя примеру «Содружества», о чем говорю в предисловии к антологии, попросила всех здравствующих тогда авторов (об умерших писала сама) дать о себе данные от первого лица. То, что Фесенко о себе написала, я и опубликовала в «Берегах». От первого лица.
Но конечно же все это – суета сует. Главное, что Татьяна Фесенко оставила след в зарубежной литературе. Я с уважением относилась к ее творчеству и сейчас с теплотой вспоминаю нашу долголетнюю дружбу. Недавно с большим удовольствием перечитала ее книги – все с дарственными надписями: совместный труд четы Фесенко – «Русский язык при советах», ее мемуары «Повесть кривых лет» (следуя примеру Татьяны Павловны – замечаю, что название она могла бы выбрать более удачное). Перечитала и многие ее статьи в «Новом журнале». Считаю самой значительной из них воспоминание о поэтессе Ольге Анстей – «Ольга Николаевна Анстей. Люша».
В Киеве, родном городе Татьяны Фесенко, который она никогда не забывала, память о ней бережно хранила поэтесса, ахматовед Евдокия Мироновна Ольшанская, публиковавшая стихи Фесенко в киевском журнале «Ренессанс», устраивавшая вечера ее памяти. Будем надеяться, что добрые воспоминания об этом редком человеке сохранятся и за рубежом, где прошла вся ее творческая жизнь.
Печатается по изданию: Валентина Синкевич «Мои встречи: русская литература Америки», — Владивосток: Рубеж, 2010, стр. 159-171.