Чуковские. Опустел дом
Л.К. и Е.Ц.Чуковские
2015-й начался с потери. Умерла Елена Цезаревна Чуковская. Я не был с ней знаком, но чувство утраты большое. Вспоминаются знаменитые видеокадры с Пастернаком, только что получившим известие о Нобелевской премии, еще совершенно счастливым. А рядом, Корней Иванович и Люша, как до конца жизни звали Елену Цезаревну друзья. Очень запомнилось и первое в годы перестройки упоминание Солженицына в советской прессе — письмо Елены Цезаревны в «Книжном обозрении» под заголовком «Вернуть Солженицыну гражданство СССР!». Если не путаю, это 1988 год.
В моей коллекции есть книги Корнея Ивановича и Лидии Корнеевны Чуковских с автографами авторов. Есть также и сборник стихов Андрея Белого 1940 года издания с автографом Цезаря Вольпе — редактора и автора вступительной статьи к этому сборнику — отца Е.Ц.Чуковской, погибшего в 1941 году при эвакуации из осажденного Ленинграда по «Дороге жизни» через Ладожское озеро. Стоит отметить, что некоторые книги Лидии Корнеевны осенью 2014 года были переданы мне И.Н.Зориной — вдовой известного российского литературоведа, писателя, публициста и общественного деятеля, автора многих работ о творчестве Ф. М. Достоевского Ю.Ф.Карякина, которого связывало с Л.К.Чуковской многолетнее общение и соседство. И.Н.Зорина прислала мне дневниковые записи Карякина, имеющие отношение к семье Чуковских, которые я публикую на своем сайте в память о Елене Цезаревне и Лидии Корнеевне.
Михаил Дроздов (Шанхай)
=========================
ЛИДИЯ ЧУКОВСКАЯ
Лидия Корнеевна была для Карякина старшим строгим другом. Из дневника Карякина:
«…идешь к ней – пишет он в своем дневнике — страх (не трусость! хотя иногда и трусость) с ней увидеться, страх с ней услышаться. Всегда экзамен на совесть, на честь, на ум, на слух.
Героизм этой женщины привел к гениальности. По красоте своей души, по высоте своего духа, по красивой мощности своей воли она навсегда останется рядом и наравне с лучшими людьми, спасающими нас, — с Ахматовой, Сахаровым, Солженицыным…»
Еще из дневника:
«Однажды, кажется осенью 1982 года, уходя от нее, услышал и запомнил навсегда: «Я писатель – без читателя». Много думал над этими словами. Потом написал ей письмо.
30.03.83.
Дорогая Лидия Корнеевна!Уже то, чтó в те времена свершили Ахматова своими стихами и Вы — «Записками», — это, конечно, великий и, наверное, беспримерный подвиг, в самом первозданном — русском — смысле этого слова.
Поблагодарим гетевского Эккермана, толстовского Гусева или пушкинского Пущина, но чтоб такое, чтó сделали Вы — вместе! — такого еще не бывало.
Две женщины оказались мужественнее — в своих чувствах, мыслях, в своей совести и работе, в Слове и поступках — мужественнее скольких тысяч «мужей», две «рафинированные интеллигентки» — надежнее самых «твердокаменных» и «стальных».
В числе других (оказывается, их было не так уж мало) Вы спасали и спасли честь и совесть нашего народа, честь и совесть русской интеллигенции, русской литературы, честь, совесть и достоинство русского Слова — лучшего, может быть, чтó у нас есть, Слова, которое было и осталось — делом.
Откуда это? почему? Я не нахожу пока другого ответа, кроме: это — от культуры, от многовековой культуры (нашей и мировой), ставшей Вашей и Ахматовой второй натурой, это — от верности Пушкину.
Не случайна, конечно, — я не знаю, осознана ли? — ваша гениальная конспирация: «Я попросила ее почитать мне Пушкина»… Пушкин = «Реквием»!
И какое дело до того, что кому-то и это «не нравиться» («Реквием» и «Записки»)? Полуживые, искалеченные, окровавленные люди выстояли сами, спасали и спасли общенародную культуру, совесть, и… они же «всех виноватей»! И кто обвинители? Те, кого хватают инфаркты не от бед и горя своего народа, а лишь от страха не угодить начальству, потерять место или от ожирения…
Успеете наахаться
И воя, и кляня.
Я научу шарахаться
Вас, смелых, от меня…Вы обе научили. Вас обеих шарахаются. И то, что вы обе сделали, — это и есть небывалый РЕКВИЕМ и, одновременно, ГЕРОИЧЕСКАЯ СИМФОНИЯ, написанные буквально под топором.
Я знаю. Вы скажете: «Преувеличиваете…» Но я в этом убежден и благодарю судьбу за то, что она, «в порядке чуда», привела меня к Вам.
Ошибка той старухи, которая спутала Вас с Ахматовой, не так уж безосновательна.
Стихи, сочиненные втайне, произносимые шепотом, записанные на бумажке, которая тут же — после запоминания — сжигается, — я не знаю страницы в истории литературы более страшной, трагической и прекрасной. А потом еще — воскрешение по словам отдельным, по строкам. А беспомощно-требовательное ахматовское — «Вспомните, Лидия Корнеевна!..»
Страшно подумать: не будь всего этого, не сохранись все это…
Если б у меня был поэтический или музыкальный дар: как мне хотелось бы написать о той, которая создала «Реквием», и о тех одиннадцати, которым она читала его и которые остались ей верны и спасли и ее и его. Но это сделают и без меня, — я абсолютно уверен. Нам вообще, я убежден, нужна книга не только о тогдашних преступлениях, но и о подвигах тогдашних.
Мне всегда больно, когда я вспоминаю Ваши слова: «Я писатель без читателей», сказанные мне с год назад. Но Вы же знаете, что это и так, и не так. Надеялись ли Вы пережить Сталина? Переписать «Записки»? увидеть их изданными?.. Сейчас у Вас сотни (много — тысяча) читателей. Но дело-то главное — сделано! Будут, будут они изданы и у нас. Вы, может быть, сами не представляете, как Вы уже сейчас помогли и помогаете людям. Ваша книга сама выращивает братьев.
Поразительна Ваша беспощадность к себе и к любимому «предмету». Вы — из редчайших людей, которые умеют не лгать, точнее — не умеют лгать (а еще, наверное, точнее — выучились не лгать). Меня всегда обессиливало и бесило, когда сладко-мужественные рожи назидали мне и другим: Чехов выдавливал из себя раба… Сам, дескать, вынужден был признать. Говорилось и говорится это так, будто сами они и не ведают, что такое раб в тебе… Чехов — Чехов! — по каплям выдавливал а они — пуды лелеют. <…>
Уже не собственно о «Записках», а о Книге. Какая здесь школа культуры, школа редактирования. «Примечания» — особый гигантский и красивейший труд.
Мысли Ахматовой, сохраненные Вами (все, а для меня особенно — о Достоевском и Толстом, о том, что для Фигнер не было поэзии, о «категории времени», об «апокалипсической грубости», о небывалости пережитого нами), — драгоценны и невосполнимы.
Ваши собственные мысли —
ритм в прозе;
только когда пишешь — понимаешь;
о Достоевском как эпитете;
о том, как поэт просит помощи у поэмы;
о бессмысленности извлечения политических корней из художественного произведения;
о стихотворении «Есть три эпохи…»;
о поэзии Анны Андреевны в целом;
конечно, о Герцене;
конечно, конечно, о «Поэме без героя» —все это для меня очень родное.
«Недостатки»? Сейчас не хочется. Да и пустяки они в сравнении с главным. Да и как без них? Или они — просто ошибки, недосмотр, или они в крови у человека, у всякого человека. Да и кто я такой, чтоб судить? Для меня главный вопрос: смог ли бы сам? (Знаю, что Вы не любите слово «смог», но, кстати, у Достоевского оно встречается на каждом шагу.)
Противореча себе, присоединюсь к Анне Андреевне в Вашем споре насчет Стасова: его суждения о Достоевском и Гойе — насквозь ермиловские. Относительно Чехова я ближе к Вам. Но зато как хорошо Вы молча помирились на Герцене!
Да, я давно хотел рассказать Вам один случай и задать один вопрос. В «Поэме без героя» — можно услышать ВСЮ АХМАТОВУ, как в «Сне смешного человека» — всего Достоевского Здесь — какая-то небывалая музыкальность (без которой это было бы и невозможно). То и другое — как бы финал грандиозной симфонии. Слышал я в «Поэме» и «Реквием», но опять-таки — музыкально. Но вот однажды ночью, перечитывая ее в сотый раз по нашему «синему» изданию, я вдруг обомлел: «В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные ОБРЫВКИ РЕКВИЕМА…» Я тут же позвонил «Наташе хорошей»[1]: она была тоже поражена и призналась, что не замечала. Так гениально-пушкински обойти цензуру! «Я очень глубоко (!) и очень умело (!) спрятала “Реквием” — ищите!..» Замечено ли это?
Дорогая Лидия Корнеевна! Спасибо Вам бесконечное и — держитесь, держитесь, держитесь. Работы Вам и здоровья!
Р. S. В ответном письме Лидия Корнеевна, конечно, очень удивилась тому, что я очень удивился очевидному (насчет «Реквиема» в «Поэме без героя»).
Мне почему-то хочется привести здесь отрывок из стихотворения Н. Коржавина «Памяти Марины Цветаевой»:
Ю.Ф.Карякин
Не кормились — писали.
Не о муках — о деле.
Не спасались — спасали,
Как могли и умели.
Не себя возносили
И не горький свой опыт —
Были болью России
О закате Европы.
Не себя возносили,
Хоть открыли немало, —
Были знаньем России!..
А Россия — не знала.
А Россия мечтала
И вокруг не глядела,
А Россия считала:
Это плевое дело.
Шла в штыки, бедовала —
Как играла в игрушки.
…И опять открывала,
Что на свете был Пушкин.
=======================
11 февраля 1996
ПАМЯТИ ЛИДИИ ЧУКОВСКОЙ
Самая главная боль даже не в том, что Лидия Корнеевна Чуковская умерла (не дожив до 90), а в том, что очень мало людей, которые знают и понимают, кто умер.
На поминках Наталья Дмитриевна Солженицына сказала: «Мы осиротели». К великому несчастью нашему, слова эти относятся (пока) лишь к тем, кто знал ее лично.
По чистоте своей души, по высоте своего духа, по несгибаемости воли своей Лидия Корнеевна навсегда останется рядом — и наравне — с Ахматовой, Сахаровым, Солженицыным. Она была им всем другом, надежным и самоотверженным. Они были ее друзьями — какая награда может быть выше?
Едва ли не главным определением русскости является «беспорядочность». Лидия Корнеевна, как опять-таки Ахматова, Сахаров, Солженицын, была воплощением спасительного порядка, спасительной порядочности, самоспасительной дисциплины. Достоевский повторял: у нас святых — полно, а просто порядочных — нет… Вот в ней и был кристалл порядка, порядочности, кристалл дисциплины — и в уме, и в чести, и в совести. Но так и неясно: кристаллики ли эти преобразуют наш русский хаос или, напротив, хаос этот прожует, не заметив, и выплюнет эти кристаллики?
С советской властью, с коммунизмом у Лидии Корнеевны (по наследству от отца, по наследству от всей великой литературы нашей) были не поверхностные социально-политические, идеологические разногласия. Нет — был глубочайший непримиримый стилистический, языковой антагонизм. Изнасилование русского языка она воспринимала именно как изнасилование народа. «Язык — народ», — говорил Достоевский. И он же писал в «Братьях Карамазовых»: «Бог с дьяволом борются, а поле битвы — душа человеческая…» Для нее таким полем был русский язык. Превратить орфографию, грамматику, синтаксис в мерило нравственности, в критерий духовности — это никому еще, кроме нее, кажется, никогда не удавалось. Язык для нее — совесть народа.
Однажды, лет десять назад, я пришел к ней (в Переделкине), и она по-детски пожаловалась: «Когда хожу гулять, даю себе задание…» («Задание»! — она всю жизнь давала себе «задания» и всегда их выполняла.) Так вот, она сказала: «Сегодня дала себе задание — вспомнить “Евгения Онегина”. И — ужас! — забыла две строфы…»
Плохая память — это, как правило, нечистая совесть. Ее память, памятливость и была ее чистой совестью.
А еще однажды, позвонив мне, она попросила дать сноску на такие слова Достоевского: «Правда выше Некрасова, выше Пушкина, выше народа, выше России, выше всего, а питому надо желать одной правды и искать ее, несмотря на все выгоды, которые мы можем потерять из-за нее, и даже несмотря на все те преследования и гонения, которые мы можем получить из-за нее». Я был счастлив, что вспомнил, где это сказано, а главное, что вдруг понял: это сказано и о ней. Потому-то она, может быть, неосознанно, и искала помощи у Достоевского.
Все мы боялись государственной цензуры и — обманывали ее, а все равно оставался страх, страх, тебя унижающий.
Перед нею тоже был страх, но страх, тебя возвышающий: она была абсолютно нелицеприятным, неподкупным цензором совести.
Всего сейчас не скажешь, что знаешь, что помнишь. Есть, слава Богу, люди, которые знают и помнят больше, чем я. Уверен, будет книга памяти о ней, о могучем роде Чуковских.
====================================
27 января 2015
ПАМЯТИ Е.Ц.ЧУКОВСКОЙ
«Две русские женщины Анна Ахматова и Лидия Чуковская оказались мужественнее — в своих чувствах, мыслях, в своей совести и работе, в Слове и поступках – мужественнее стольких тысяч «мужей», две «рафинированные интеллигентки» — надежнее самых «твердокаменных» и «стальных».
Из дневника Юрия Карякина.
Елена Цезаревна Чуковская, дочь Лидии Корнеевны и внучка знаменитого деда была той же породы. Мужественная, совестливая, самоотверженная, она стала мощной ветьвью прекрасного и сильного ДРЕВА ЧУКОВСКИХ.
Люша, как называли ее родные и близкие друзья, скончалась в Москве 3 января на 84 году жизни и была похоронена на Переделкинском кладбище, рядом с мамой и дедом.
А теперь о чертовых «вдругах», что устраивает нам жизнь.
3 декабря. Работаю над дневниками Юрия Карякина. Глаз останавливается на страницах из дневника за 1996 год о Лидии Корнеевне Чуковской. Запись сделана после похорон Лидии Корнеевны. Отсылаю их Люше. Через несколько дней звонок от нее. Говорит, как всегда, строго по делу: «Я в больнице. В ближайшие дни не смогу работать. Прошу Вас, Ира, передать страницы из юриного дневника для вступления к книге «Дневник — большое подспорье» в издательство «Время». Верстку книги сейчас Вам вышлю с моего айфона». И потом последние ее слова: «Я рада, что успела сделать мамин «Дневник — большое подспорье».
Дальше — тишина, ожидание, как пройдет операция. Последние трудные дни.
«Умирают не от старости, а от поспелости». Елена Цезаревна «поспела» сделать поразительно много для матери, для деда, для нашей литературы, для Солженицына (первой в 1988 г. в печати потребовала «вернуть Солженицыну гражданство»), для Дома-музея и для всех нас, ее друзей, ее коллег.
…Е.Ц.Чуковская не была профессиональным литератором. 34 года она занималась научной деятельностью в Институте элементоорганических соединений РАН, защитила кандидатскую диссертацию, была автором ряда научных трудов по органической химии. Но она родилась и выросла в прекрасной литературной семье и русская литература была ее настоящим отечеством. Вот и стала она с годами первоклассным филологом и издателем.
В 1965 году Корней Иванович подарил внучке свой рукописный альманах «Чукоккала». «С Люшей необыкновенно приятно работать, она организована, четко отделяет плохое от хорошего…» — пишет в своём дневнике мудрый Корней. Но издать «Чукоккалу» не удавалось многие годы: слишком много было там имен писателей и художников, находившихся под запретом. Однако времена менялись. Первое издание альманаха — со значительными купюрами — увидело свет в 1979 году, полное издание — в 1999 году. Удивительный альманах выдержал уже четыре переиздания.
Елена Цезаревна видела свой долг в том, чтобы донести до нас, читателей, до страны, сохранить для нашей культуры все, что написали ее дед, мать, а еще и А.И.Солженицын. И она исполнила этот долг. Совершила подвиг. Она подготовила 15 томов Собрания сочинений К.И.Чуковского (оно публиковалось в 2001-2009 гг.). Благодаря её усилиям, впервые вышли в свет «Прочерк» и «Дом Поэта» Лидии Чуковской, «Дневник» Корнея Чуковского, а также переписка отца и дочери. Может быть, главным делом ее жизни стало издание полного собрания сочинений матери, которое выходило в издательстве «Время» в 2007 – 2012 гг. До самых последних дней жизни работала над книгой Лидии Чуковской «Дневник – большое подспорье»: в больнице вычитывала корректуру и накануне, буквально накануне операции еще отсылала редактору свои замечания по именному указателю подготовленного ею тома.
В 2011 г. Елене Цезаревне Чуковской была присуждена Литературная премия Александра Солженицына «За подвижнический труд по сохранению и изданию богатейшего наследия семьи Чуковских; за отважную помощь отечественной литературе в тяжёлые и опасные моменты её истории».
В Переделкино есть один живой памятник ей и всей прекрасной литературной семье Чуковских – Дом музей Чуковского. Создать его, вернее не допустить разрушения дома Чуковских алчущими руками литературных чинуш – удалось прежде всего мужеству и твердости Е.Ц. А теперь там бушует «племя молодое». С утра выстраиваются автобусы, на которых приехали школьники. Поначалу все бегут к чудо-дереву, а потом уже в доме невольно стихают и слушают как завороженные прекрасных экскурсоводов музея – Павла Крючкова, Наталью Продольнову, Таню Князеву. И всех их и сам дом оберегает добрый домовой Сергей Васильевич Агапов, директор Дома-музея, а когда-то молодой рабочий парень, которого вырастила и образовала Лидия Корнеевна.
Культура и литература, как часть ее, – это победа над смертью. И пока будут читать Чуковских, пока стайки малышей, школьников и взрослых будут приходить в этот самый живой переделкинский музей, будет жить с нами наша Люша.
================================
Этот текст я отослала в издательство «Время» 16 декабря 2014 г. как предисловие к книге Л.К.Чуковской (здесь публикуется с небольшими сокращениями):
«ДНЕВНИК — БОЛЬШОЕ ПОДСПОРЬЕ».
Воистину — правда, как правда и то, что и с нами случаются «странные сближения».
Работаю над дневниками Юрия Карякина (1994-2007 гг), готовлю их к изданию. Глаз останавливается на страницах из дневника за 1996 год о Лидии Корнеевне Чуковской. Отсылаю их Елене Цезаревне, Люше, как привыкли мы с Юрой называть ее, — вдруг будет ей интересно.
И вдруг … Эти чертовы «вдруги», что устраивает нам жизнь. Звонит Люша, говорит, как всегда, строго по делу, коротко. «Я в больнице. В ближайшие дни не смогу работать. Прошу Вас, Ира, передать страницы из юриного дневника для вступления к книге «Дневник — большое подспорье» в издательство «Время».
Вот эти страницы:
11 февраля 1996
Похоронили Лидию Корнеевну на Переделкинском кладбище.
Героизм ее привел к гениальности. Л.К. посвятила себя другим людям, отдавала им себя целиком. Началось для нее это с того, что она уже в детстве отдавала отцу много сил и времени: вечерами читала ему книги, чтобы он заснул. И потом всю жизнь она верно служила своим близким — прежде всего, конечно, А.А.Ахматовой.
Человек чести, совести. И человек справедливости.
Я не знаю, никак не могу найти точного слово — одного, чтобы ее определить. Может быть: ПОРЯДОЧНОСТЬ, порядочность и в уме, и в чести, и в совести. Но — особенно в языке, в орфографии, синтаксисе… Для нее язык русский и был радостным полем и ума, и чести, и совести. Она не допускала неправильного письма и неточно поставленную запятую считала не просто ошибкой, а даже преступлением. Превратить орфографию, грамматику, синтаксис — в мерило нравственности — право, это никому еще, кроме нее, никогда не удавалось. Абсолютная влюбленность, нет — любовь, навсегдашняя, к языку русскому — язык для нее был хранителем, дитем, которого нельзя предать.
Именно она восстановила это абсолютно забытое слово — ПОРЯДОЧНОСТЬ-ПОРЯДОК, т.е. дисциплина и в уме, и в чести, и в совести. Вместо классической умилительной квазирусской беспорядочности.
Реакция на бесчестность, недобросовестность, несправедливость, подлость и на власть у Л.К. всегда была молниеносной, точной и твердой.
Рассказ Люши: Весной 1979г., уже после того, как вышла «Чукоккола», Л.К. работала над подготовкой к изданию книги Ахматовой, а Люша ей помогала. И однажды она пошла на вечер в Дом ученых, где была объявлена тема: «Библиотека Ахматовой». Это были годы, когда Л.К. была еще под запретом, и имя ее не произносилось публично.
Лектор, какой-то чиновник от литературы, рассказывая о взглядах Ахматовой, все время цитировал книгу «Записки об Анне Ахматовой» Л.К.Чуковской, не упоминая автора и давая даже свои комментарии, порой прямо противоположные цитируемому тексту. Например, Ахматова говорила, что она не любит Есенина. Лектор тут же поправлял: конечно, А.А.Ахматова высоко ценила Есенина и т.д.
В ходе лекции Люша не решилась встать и потребовать назвать автора цитируемых воспоминаний, выявив безнравственность происходившего. Но в перерыве подошла к лектору и сказала, что надо либо назвать автора цитируемой работы, тем более на этих текстах была построена вся лекция, либо не использовать этой книги. Лектор первым делом спросил, кто она такая, тут же добавив: «Имя Л.К.Чуковской упоминать нельзя». К удивлению Люши на нее набросились и слушатели, в основном немолодые слушательницы, которые сочли, что им мешают таким образом узнать, что думала Ахматова.
Придя домой, Люша рассказала маме, что произошло. Реакция Лидии Корнеевны была немедленной и жесткой: «Почему ты не встала и не спросила из зала сразу, кто автор текстов, если ты их узнала. Нельзя же так трусить».
Идешь к ней — страх (не трусость!, хотя иногда и трусость) с ней увидеться, с ней услышаться. Всегда — страшный экзамен — экзамен на совесть, на честь, на ум, на слух.
Она — воплощение памяти. Нечистая совесть — это (маскируется!) плохая память. У нее была самая хорошая, самая точная память на Руси, память — совесть. […]
Лидия Корнеевна была одна из тех уже немногих, кто остался в России истинным читателем и ценителем книг. Когда она уже не могла читать даже через лупу, она не расставалась с книгой. Ей читала Фина каждый день, и она заказывала книгу на завтра. Последнее, что она собиралась читать — Солженицына.
Сегодня мы уже знаем ее прозу. Эта проза, мемориальная, удивительно и точно художественна. Но при нашей нынешней перенасыщенности всякого рода информацией пока, как мне кажется, прошли нерасслышанными ее стихи. А вот вчитайтесь:
…. Опять чужая слава Стучит в окно и манит на простор И затевает важный, величавый, А в сущности базарный разговор. Мне с вашей славой не пристало знаться. Ее замашки мне не по нутру. Мне б на твое молчанье отозваться, Мой дальний брат, мой неизвестный друг. Величественных строек коммунизма Строитель жалкий, отщепенец, раб Тобою всласть натешилась отчизна, Мой дальний друг, мой неизвестный брат. День ото дня седеет голова. Губами шевелю и снова, снова Жгут губы мне, непрозвучавшие слова. (январь 1953)Предоставлено для публикации на сайте «Коллекция русского шанхайца»
И.Н.Зориной-Карякиной, декабрь 2014, Переделкино.